Цирк начинается с афиши. Относительно театра еще могут быть какие-то сомнения насчет вешалки, но цирк — только с афиши. И коммерсанты-от-цирка понимают это. Помните, во времена нашего детства они пускали по улицам специальный фургончик с клоунами и акробатами — живая и движущаяся афиша. А сейчас в ход идет сверх афиша — телереклама. И почти все эти афиши на удивление бездарны. Можете мне поверить, я знаю в этом толк. Я художник. Специалист по рекламе. Бывший. Сейчас я работаю налоговым агентом. Младшим налоговым агентом.
Я люблю рассматривать афиши. Когда я был без работы я как-то никак не мог заставить себя читать объявления — страшно было убеждаться, что ничего для меня подходящего нет. Глаза как-то сами собой соскальзывали на соседние панели, где расклеивали свои афиши менеджеры всевозможных шоу. В массе они, я повторяю, безобразны, но попадаются истинные жемчужины. Вот, например, плакат, изображающий огромную гору зернового кофе на которую в невообразимой жадности набрасываются некие создания, ничем конкретным, впрочем, не отличающиеся от людей. Они пожирают зерна. Один из них, на переднем плане, нажрался так, что костюм на нем лопнул по швам. Лицо (или морда?) выражает бесконечное блаженство. Это реклама к открытию кофейни «У Соломона».
А вот лабиринт, запутанный, будто его рисовал Мориц Эшер. По его мрачным переходам в крайней растерянности бродят люди. Надпись: «Мы укажем Вам выход!». Предвыборный плакат. Человек запустил руку в свою голову и вытаскивает оттуда пачку банкнот. Надпись: «Учитесь мыслить практично! Курсы Дика Аронго».
Надписи в виде предметов, сцепления образов, останавливающие взгляд, Луна, висящая на ветке, как яблоко, заросли авторучек. Моря пива с пенными берегами. Автомобили слетаются на ремонт. И — женщины, женщины, женщины. Словом, есть на что посмотреть.
И вот афиши цирка Северини. Гармоничная композиция. Лаконичные формы. Сдержанные цвета. Может, именно по контрасту с окружающей вакханалией образов, эти афиши притягивают взгляд. Когда смотришь на них, кажется, что уже видел этот рисунок много раз, когда-то давно, в детстве, еще раньше. Изумительное качество полиграфии. Почти реалистически выписанные лица артистов. Они выглядят высшими созданиями, недоступными для земных слабостей. Гимнастка Ариадна в полете. В темноте части циркового такелажа блестят как звезды. Кажется, что у нее за спиной галактика, которую она покидает. Королева звезд. Прекрасное и строгое лицо выглядит неземным. Укротитель Бернард. Жесткое лицо викинга. Звери с которыми он работает — ужасны. Конечно, это вольность художника. Земная фауна не могла породить таких чудовищных существ. Бернард затянут в трико и вооружен огромным хлыстом. Факир Ахметдин, смуглый узкоглазый заклинатель материи. Сам маэстро Северини — мудрый старик во фраке директора манежа. Седые волосы сияют как ореол. Кажется, что я всегда знал эти лица и имена, во всяком случае я не могу вспомнить, когда увидел их впервые. И я точно помню, что никогда не бывал в этом цирке.
Я рассматриваю афиши. Сколько же артистов выступает в цирке Северини? Я могу вспомнить только эти четыре лица. Лица полярно разные и в то же время таящие неуловимое сходство, будто между этими полубогами есть кровное родство. Лица притягивающие своим совершенством и по-королевски отчужденные. Лукавый Ахметдин, возвышенно-замкнутая Ариадна, огненный Бернард, мудрец Северини. Неужели эти артисты вчетвером делают трехчасовую программу, за которую двести зрителей ежедневно отдают по сорок монет? Ведь если публике недодать она разнесет этот балаганчик в клочья. Да и может ли существовать цирк на двести мест? Хватит ли ему выручки, даже если брать 40 монет за вход? И откуда берутся чудаки, которые отдают за билет такие бешеные деньги? Ведь Северини никакая не знаменитость. То есть знают-то его все, но среди звезд его имя никто не упоминает. Разве что появится где-нибудь на последней странице скромная заметка: «На площади при входе в западный парк начал монтировать свой шапито известный директор цирка маэстро Северини. Прочие артисты прибудут позже. Каждый человек, хотя бы раз в жизни должен посетить цирк маэстро Северини.» Для сборки балагана Северини нанимает всяческих бродяг, это известно доподлинно, и здесь у него с налогами полный порядок. Но сколько у него артистов и сколько зрителей он собирает? Получалась какая-то несуразица.
А я все рассматриваю афиши, хотя сеет дожди и уже темнеет, и ясно, что смотреть нечего, что нужно пойти к цирку и пересчитать входящих зрителей, не то завтра шеф снимет с меня голову. Еще лучше, правда, было бы сходить на представление, пересчитать кресла, а заодно и разобраться с артистами, но 40 монет — невосполнимая брешь в бюджете младшего налогового агента.
Зажглись фонари, вода стекает за воротник, а все никак не могу оторваться от этих лиц, гармония которых, как будто, отточена веками. Кажется, что они сходят с мокрых листов, обступают меня, хлопают по плечу:
— Давай, парень, пора, двигай, иди, не то опоздаешь на представление…
* * *
Балаган я почувствовал издалека. Странные люди шли, стояли на улице, заглядывали в глаза. Как будто я ступил на чужую территорию, или, вернее, на меня смотрели как не новенького в узком кругу. Впрочем их было довольно мало. Неужели уже собираются зрители? Но нет, вход в шапито еще закрыт. Я сбавил шаг, чтобы не выделяться среди этих отрешенных, словно погруженных в глицерин людей. За окошком хозяйничал кассир — сизый нос, густые брови. Изредка подходили люди, покупали билеты. Я пристроился возле полотняной стены, между двух струй воды, стекающих с тента. Вход был хорошо виден. Я люблю стоять вот так и рассматривать прохожих, хотя в массе они не лучше афиш. Раньше, когда у меня не было работы, я мог часами подпирать какой-нибудь забор. Все равно — дождь, не дождь, холод… Я и с Фитилем так познакомился. Торчали у одной стенки, курили одну сигарету. А через пару недель он пригласил меня в бар, угостил джином и рассказал, что ему удалось найти работу в налоговом управлении. Младшим агентом. Обещал и мне помочь. Кажется тысячу раз, стоя на том углу, под дождем, я представлял себе, как получу работу, пока это не стало явью. И вот я опять торчу под дождем у стенки. Только стенка полотняная, не очень-то об нее обопрешься. И прохожие не те что обычно. И не прохожие собственно. Они не проходят мимо меня, а совершают некое замедленное циклическое движение. Сосредоточенные и углубленные в себя.
Неторопливо открывается полог входа, оттуда брызжет солнечным светом и веет теплом. Щуплая старушка проверяет билеты. Зрители не спеша подходят ко входу, не спеша, словно каждый из них находит некое внутреннее состояние, прежде чем шагнуть в залитый желтым светом сектор.
Первый, второй… Пятый. Шестая с седьмым. Дьявол! В световом секторе я вижу их лица. Эти лица не дают мне сосредоточиться. Они озарены радостью ожидания. Одиннадцать… Двенадцать и тринадцать. А они вовсе не богачи… Во всяком случае эта парочка — двенадцать и тринадцать — явно не обедает с пивом. Это же надо, набрали на два билета и теперь сияют так, будто сейчас будут вознаграждены за все лишения своей жизни. Четырнадцать. Нет, шестнадцать. Дьявол, сбиваюсь! Девятнадцать, двадцать. двадцать один. А ведь у меня наберется 40 монет. Но я же не псих! Двадцать восемь — почти старик. У него, наверное, нет других радостей. А выглядит так, будто ему ничего больше и не нужно. Тридцать. Нет, тридцать один. А касса, неверное, еще открыта. Тридцать шесть, тридцать семь. Хорошо еще, что они подходят постепенно, а не устраивают толчеи в дверях. Когда смотришь в этот светлый и теплый конус, здесь, на улице, особенно неуютно. Сорок. Или тридцать девять.
Меня тронули за плечо.
— Возьмите билет, мой друг. Я закрываю кассу. — рядом со мной стоял сизоносый кассир.
Черт знает как, бумажник сам прыгнул мне в руки. Помню успел подумать, что со счета я все равно сбился. Кассир вложил мне в руку крупный блестящий бланк. Вода текла по его лицу, смывая грим. «А ведь нос приклеен», — подумал я и шагнул в световой клин.
Сразу за турникетом оказался ярко освещенный вместительный зал с пылающим камином в центре. Зрители ходили и сидели вокруг камина. По стенам — зеркала и те же афиши. Здесь же — стойка гардероба. Вскоре за ней появился тот же кассир. То ли он успел подправить грим, то ли полумрак гардеробной ниши скрадывал детали, но нос уже не выглядел клееным. А может мне и показалось. Гардероб оказался одновременно и баром. Кассир-гардеробщик предлагал скромную выпивку за весьма умеренную цену. Видимо, частично входит в стоимость билета. Дамы пили шампанское. Я выпил рюмку вполне приличного джина. В камине потрескивают поленья… Как хорошо!
Только сейчас я заметил мягкую музыку. Она звучит все громче, потом замолкает, повиснув торжественным аккордом.
— Дорогие друзья! — звучит, как орган, голос маэстро, — Я рад видеть вас под этими сводами! — конечно, это запись, но все равно впечатляет. Голос звучит из-под потолка, заполняет зал, проникновенно рассказывая о чем-то очень важном. Только вот о чем? Чудо. Сказка… Да, конечно, все это мне необходимо. Пафос нарастает. Маэстро Северини приглашает нас в зал. Представление начинается!
Во-первых в зал заходит не двести человек, а дай бог полтораста. Во вторых пересчитать кресла нет никакой возможности. Зал погружен в кромешную тьму, проходы тускло светятся, под креслами тоже что-то мерцает — не споткнешься, но сами кресла черного бархата уже в двух шагах сливаются в непроглядное ничто. Музыка звучит радостно и воздух заполняют пряные ароматы летнего вечера. «Сейчас будет парад-алле, и я пересчитаю артистов.» — сказал я себе, хотя уже понял, что никакого парада алле не будет, да и пересчитать я ничего не смогу. Этот мир был чужд арифметики. Музыка звучит. Когда ждать уже нет сил вспыхивают прожектора и вот, в светящемся тысячелистнике — сам маэстро Северини.
Воздев руки, он приветствует нас, опять начинает говорить, и у нас на глазах, в мелькании света и раскатах музыки его рассказ обретает плоть. Я не понял, не заметил, когда в пространстве над ареной начало свой невесомый танец тело гимнастки. Я не видел, когда появились остальные артисты. Не заметил, когда исчез маэстро. Может быть он и не исчезал. Во всяком случае присутствие его как-то ощущалось все время. Они не были узкими специалистами. Ариадна делала фокусы с шариками и цветным шелком. Факир Ахметдин заклинал питона, который до того вполз из пустой шкатулки. Укротитель Бернард ходил по канату и из-по купола обрушивался со своим ужасным хлыстом на своих ужасных зверей, рык которых леденил душу. Ахметдин жонглировал. Они все жонглировали. Они все совершали головокружительные прыжки, они глотали огонь. Ариадна дразнила зверей, пролетая над ареной, звери кидались за ней, а Бернард сбивал их на землю окриками и хлыстом, и рычание потрясала стены. Ахметдин показывал картины на воздухе, и уже не понятно было — что происходит на картинах, что в цирке, а что — в моей жизни. Ариадна тоже показала картину — это была утопия. Бернард показал картину и я содрогнулся от ужаса и восхищения.
Отчего гардеробщик наливал только по одной рюмке? Я нащупал в кармане фляжку и сделал хороший глоток.
На арене плясал питон. Звери набросились на него и стали рвать на части. Бернард щелкал бичом, Ахметдин на канате взмахивал полами своего плаща. Возникали дворцы и города. Ариадна сверху осыпала их цветами и звездами. Сменялись картины и люди, прошлое, будущее и вневременье.
Я сделал еще пару глотков и в голове у меня зазвенело.
* * *
Что-то больно давило мне под ребра. Чтобы осознать этот факт мне понадобилось некоторое время. Однако пошевелиться я еще не мог. Я открыл глаза. Прямо передо мной был какой-то черный мех. Где я? Помню люди вскакивали и кричали «Ура!», а я тоже попытался встать, и от этого у меня затрещала голова и все поплыло. Я поднес руки к лицу, чтобы остановить головокружение, но освещение было таким сумасшедшим, что я не узнал своих рук. Они переливались, как мыльные пузыри и вспыхивали салютом. Нет, не «Ура» кричали а «Браво!». Ну да! Я был в каком-то зале. Публика рванулась, а я не смог встать.
Я опять попробовал пошевелиться. Ноги были крайне неудобно вывернуты. Одна рука зажата, зато другая болталась свободно. Я понемногу начал ей шевелить. Помимо всего прочего, я боялся делать резкие движения. Мне не давало покоя существование каких-то ужасных зверей.
Внезапно я понял, что черный мех — это обивка кресла, и что я лежу не нем лицом и грудью, а ноги мои где-то под передним рядом. С большим трудом я выбрался в проход и уселся на ступени. В карманах ничего не было. Собственно я искал флягу, а попадались какие-то бестолковые бумажки. Впрочем, возможно я пропустил некоторые карманы. Передо мной был небольшой цирковой зал, освещенный скудным желтым светом одинокой лампы. От слабого освещения все было как в дымке. Кресла, правда, были видны четко, но о том, чтобы считать их в таком состоянии не могло быть и речи.
Я попытался встать не ноги. Кое-что из этого получилось. Голова гудела, все тело ломило, болел отдавленный бок. Я чувствовал себя так, будто накануне нанюхался кокаину, напился натощак и побывал в нескольких хороших потасовках. По плоскости пройти я бы еще смог, но на этих ступенях меня беспрестанно шатало и било о кресла. О барьер я споткнулся и грохнулся ничком на манеж. Однако я постепенно приходил в чувство. Сидя на барьере я попробовал оглядеться. Зал был небольшой, аккуратный и, должно быть, дьявольски дорогой. Никаких трапеций и канатов под куполом не было. Наверное убрали. Прожектора были забраны в стены или задрапированы. Когда я задумался об этом то понял, что светотехника здесь на удивление мощная. Если все это включить разом, наверное задымилась бы обивка. Вентиляция тоже была на уровне. Воздух был свеж и меня непрерывно знобило. В проходах кое- где валялись бумажки, фантики — зал еще не убирали. Моя фляжка обнаружилась во втором ряду. Она была пуста. Однако, надо было выбираться. Мне на глаза попала дверь за последним рядом, и похмельная логика толкнула меня именно к ней. Разумеется, ближе к выходу я не оказался. Я попал в кашу кронштейнов и проводов. Я долго бродил в этом лабиринте, по жестяным дорожкам, опоясывающим купол. Прожектора были автоматические, к ним тянулись провода и водяные шланги. Попадались какие-то хитрые проекционные машины, киноаппараты. Блоками стояли огромные акустические колонки. Все это было опутано проводами, трубками, какими-то лентами. Я задевал за приборные щитки. Надо было подаваться вниз. По первой же лесенке я стал спускаться, карабкаясь как таракан в радиоприемнике. Я проходил мимо неких мерно гудящих машин, потом побывал в пространстве, заполненном раздвижными зеркалами. Со всех сторон я видел в самых неожиданных ракурсах себя — помятого и небритого. Потом были огромные шкафы заставленные макетами. На большом столе среди приборов стояли куклы, изображавшие зверей и артистов, ростом с локоть. Я долго рассматривал их, но дотронуться не решился. Здесь же, на стойках у гримерного столика висели парики. Я узнал сизый нос и брови гардеробщика и седую гриву маэстро. В соседней комнате оказался изогнутый подковой пульт с многими экранами и кнопками. За компьютером среди лент и обрывок листингов на потертом стуле сидел лысоватый старик. Да, это был он.
* * *
Маэстро Северини, или гардеробщик, или, по документам, владелец и менеджер цирка-шапито Марк Беркштейн смотрел на меня с некоторым удивлением и без особой теплоты. Я не нашел ничего лучше, чем сказать:
— Я налоговый агент.
Голос мой сорвался не фальцет, кроме того, от старания выглядеть значительно меня повело — пришлось сделать несколько шагов и ухватиться за край пульта. Словом, на уважение я рассчитывать не мог. В лучшем случае на жалость.
Маэстро предложил мне сесть, что я и сделал с некоторым облегчением. Затем он спросил:
— Вы ничего не разбили? Ни на что не падали?
— Нет. По-моему нет.
— Эх, молодой человек! — старик достал склянку со спиртом и налил мне пальца на два, — Разве можно в таком состоянии ходить на мои представления?!
Я выпил и запил не поднимая глаз. Северини коснулся клавиш и глядя на экраны наклонился микрофону.
— Марта! Тут у меня молодой человек… — он приложил к одному уху квадранаушники. — Да, должно быть его, — он повернулся ко мне:
— Где ваш бумажник?
Я развел руками. На экранах был виден зал с ареной. Старушка, та что раньше проверяла билеты, теперь с ведром и веником приводила его в порядок.
— Да, дорогая, принеси, — сказал старик в микрофон. — И захвати, пожалуйста, из гардероба его плащ. Коричневый такой. Да. Он там один.
Он опять тронул пульт. Экраны мигнули и на них появились какие-то таблицы. Северини просматривал их и одновременно говорил:
— У нас часто забывают вещи в гардеробе. Мог ли я придать этому значение?
— Вы что, подмешиваете в воздух наркотики? — спросил я.
— Что вы, как можно, только ароматические вещества. Но эмоциональное потрясение… Вы понимаете?
Я понимал.
— Как вы это делаете? Ваша аппаратура…
— Молодой человек! Это не аппаратура. Это искусство. Аппаратура в другом месте, там, где большие тиражи. Знаете, в древней Японии уличные рассказчики показывали своим зрителям целые эпопеи, имя в своих руках только бумажный веер. Правда их могла слушать только дюжина зрителей, а в моем зале сто семьдесят шесть мест. Но знаете, молодой человек, я не могу утверждать, что мое искусство выше…
— И вы все делаете один?
— Почему же? Мне помогает жена. У нас с ней достаточная духовная совместимость. Однако! — он увидел что-то на экранах, — Кое-где вы все-таки приложились, — и маэстро стал делать пометки в блокноте.
Вошла старушка. Она испепеляюще посмотрела на меня, сказала: «Ваше имущество!» и положила возле меня плащ, бумажник и табакерку с остатками кокаина. Я оделся.
— Марта, проводи молодого человека, — сказал Северини, — Мне еще надо осмотреть зеркала.
Положение не позволяло мне быть настырным. Я рассовал по карманам свое имущество и поплелся к выходу. Когда я вышел на улицу было утро. Дождь перестал но Солнца не было. Стояли лужи.
Вот и все, что я увидел в шапито маэстро Северини. Может что-нибудь я и исказил — ручаться не берусь. С тех пор, как у меня нет работы, я стал несколько злоупотреблять кокаином. Впрочем, если вы мне не верите, можете сходить на представление и убедиться, пока цирк еще в нашем городе. Разумеется, если у вас найдется 40 монет.
Владимир (dr.Vo) Августович Ефимов
Москва, 05.09.1984